Транквилиум - Страница 72

Я что-то знаю – и не могу вспомнить… Что-то очень важное.

Альдо… Почему не зашел? Постоял у дома – и не зашел.

Что-то не пустило.

Да, стоял – как упершись в стеклянную стену. Непонятно…

– Кирилл Асгатович, – Глеб догнал его и поехал рядом. – Будьте добры, расскажите еще раз, как попали к вам эти часы?

Байбулатов вздрогнул.

– Вы мысли не читаете, Глеб Борисович? Я как раз вспоминаю те дни… – он помедлил и продолжал, не дождавшись реплики Глеба: – Я получил их по почте. На следующее утро после того, как… Часы еще шли. Не было ни записок, ни… Я даже обработал конверт реактивом, думал – тайнопись. Нет, не тайнопись. Просто – часы. В серой оберточной бумаге. Заведенные. Репетир стоял на трех часах ночи. Примерно в это время его и убили… – Байбулатов вздохнул. – Я знал о той акции, что он готовил – и был решительно против нее. Но Борис Иванович меня не слушал. У меня уже тогда начало складываться впечатление, что он сам спланировал и рассчитал свою смерть. Зачем? Не знаю… Но он выглядел человеком, простившимся со всеми и со всем… Ему уже ничто не было страшно.

Глеб посмотрел на своего собеседника. Черные глазки непроницаемо смотрели мимо. Даже если он знает что-то, подумал Глеб, но не хочет говорить – то и не скажет. Вся история смерти отца – сплошные дыры. И нет призрака, чтобы раскрыл сыну страшную тайну…

– Что значит «червонная зона»? – спросил Глеб.

– Это из скаутского жаргона, – тут же ответил Кирилл Асгатович. – Область, где существуют проходы. От Земли Спасения до Эннансиэйшн.

– А почему так называется?

– Форма такая – червонная масть.

– Понятно… Значит, мы давно уже не в ней?

– Совершенно верно.

Некоторое время ехали молча.

– Мы живем в очень странном мире, – проговорил задумчиво Кирилл Асгатович. – Мы привыкли к нему настолько, что странностей не замечаем. Они повседневны… Однако, с точки зрения ученого, он очень странен, если не сказать: нелеп. Борис Иванович говорил, что создан он кем-то просто так, для забавы. Как игрушечный домик на окне, как картинки Эшера. И я почему-то подозреваю, что он нашел доказательства этому – и отчаялся.

Глеб кивнул, не желая вступать в дискуссию. Отец действительно приводил в пример эту теорию – как иллюстрацию лености мысли. Пожалуйста, говорил он, вот так можно объяснить все на свете…

Почему исток Тарануса не скудеет, а море Смерти не наполняется?

Почему существует Кольцо ветров?

Почему небо над головой такое же, какое было над Канарами двенадцать тысяч лет назад – но в зеркальном отображении? Почему планеты неподвижны, как и звезды? Почему есть приливы, но нет Луны?

Что, наконец, находится за Кольцевыми горами?

Отчаяние – да, было. Но что-то другое служило его причиной…

20

Голоса стихли за деревьями. Казаки снимались с привала. Оставался день пути – правда, самый тяжелый, без дорог. Да и зверь тут шалит, качали головами бывалые. Пулю иметь в стволе, предупредил Коротченя.

Здесь, подумал Глеб, останавливаясь. Место подходило как нельзя лучше: лощинка, ложе пересохшей речки, и через нее – поваленное толстое древнее дерево. Он скользнул в пыльный мир и понял, что не ошибся: из просвета под деревом тянуло тем самым внутренним теплом, которое позволяло ему находить места соприкосновений, места переходов из одного пыльного мира в другой. Это почти всегда бывал какой-то отграниченный участок пространства, лучше всего – дверь. Лишь однажды ему удалось поменять пыльные миры, просто идя по дороге, но это потребовало какого-то нового, непривычного усилия, и повторить его не получалось: он просто забыл, какое «движение» делать. Поэтому Глеб предпочитал пользоваться дверями, воротами, нишами, согнутыми или поваленными деревьями, кабаньими лазами в кустарнике, большими дуплами, однажды – ямой. Раньше он выискивал эти «двери», лишь перейдя в пыльный мир; теперь как бы на спор с самим собой он стал намечать их заранее и уже несколько раз подряд угадывал правильно.

Пригнувшись, он пробрался под лежащим деревом: здесь, в пыльном мире, оно было не замшелым, а, напротив, – голым, скореженным, черным, все в выступающих узлах длинных деревянных мускулов – и пересек невидимую границу пыльных миров. И тут же на миг показалось, что это просело и рухнуло на плечи дерево – его качнуло и повело вперед и вниз, он сделал два шага, приседая – и сунулся на колени – вовремя, как оказалось: лощина кончалась крутой осыпью, почти обрывом, а под обрывом мелко плескалось море, маслянисто-черное море пыльного мира, чашей вздымающееся к горизонту. Голова кружилась так, как не кружилась никогда в жизни, клонилась на грудь – и стоило огромных усилий держать ее прямо. Казалось, что земля, на которой он стоит – нет, сидит, упираясь руками – вместе с ним стремительно возносится к небесам. Трудно было вдохнуть – и все же Глеб сумел, набрав полную грудь воздуха, задержать дыхание…

Порыв холодного, как с ледника, соленого ветра привел его в чувство. Море было белесое, в мелких пенных барашках, и волны были маленькие, речные. Не под стать ветру был прибой. Зато – под стать полутора десяткам людей, выволакивающих весельные свои лодки на гальку.

Врут глаза… не с чем сопоставить… Не может быть! Нет!..

Но вот и люди там, внизу, увидели его и стали поворачиваться в изумлении и страхе, крича и показывая на него пальцами, и Глеб понял, поверил, что глаза – не врут. Повыше сапога, сказал дядько Мирон.

Эти, пожалуй, будут пониже сапога…

И тут он понял все. Или вспомнил. Впрочем, какая разница?..

Надо было возвращаться. Возвращаться совсем – в самый Новопитер. Этот поход не имел смысла.