Транквилиум - Страница 53

– И что же Хильда? – шепотом, но напористо выспрашивал Сол. – После этой истории с пассанским фарфором…

– Кто это – Хильда?.. О! Чувствуешь: уже под музеем!

– Чувствую? А что я должен чувствовать?

– Ну, тяжесть… не знаю…

– Ничего не… Хотя пожалуй…

Будто невидимая рука мягко, но ощутимо легла на плечи, пригнула голову. Будто стали вязнуть в несуществующей грязи ноги.

– Уже рядом… – как шелест.

Дин впереди подал сигнал фонарем.

– Сол, ты жди. Иду я. Если что – как условились… – и Вильямс, потрепав его по плечу, пошел туда, где поднималось и опускалось желтое пятнышко.

Потом там же загромыхало железо и люди неразборчиво, наперебой, заговорили. Потом фонарь махнул трижды, и кто-то продублировал голосом:

– Все сюда.

За толстенной, на болтах, железной дверью была сплошная чернота. Тихо-тихо туда уходил затхлый стоялый воздух подземного хода.

Дин, обвязанный по талии веревкой, левой рукой взялся за скобу, вбитую в камень у самого дверного проема, левой ногой поскреб землю у порожка, чтобы была понадежнее опора – и, ощупывая тут же исчезнувшей, будто погруженной в чернила рукой путь – стал медленно клониться туда, во всепоглощающую темноту. Потом он перенес за порожек правую ногу. Наконец, решившись, он погрузил в эту черноту и голову. Теперь лишь страшно напряженная рука его, вцепившаяся в скобу, и нога, видимая лишь ниже колена, тоже безумно напряженная, неподвижная, мертвая, литая (такими бывают руки и ноги человека, пытающегося удержаться на ненадежной, зыбкой опоре, на узком карнизе над пропастью) – только они были видны в свете фонарей, а все остальное пропадало в непроницаемой тьме. И так длилось долго, а потом Дин шевельнулся, будто бы, невидимый, присел и чуть расслабился – похоже, нащупал там, в темноте, какую-то опору. Наконец левая его рука разжалась, отпустила скобу и неловким, огибающим непонятное препятствие движением скользнула в темноту; нога приподнялась на носок, задрожала от напряжения – и тоже скрылась. Потом оттуда, из темноты, донеслось: «Давайте!» – и веревка задергалась.

Следующим шел Вильямс. Держась за веревку одной рукой, он спокойно нырнул в черную пелену. Дин, видимо, подхватил его там, но дернул слишком сильно: Вильямс охнул и чертыхнулся.

Потом прошли Олив и Эзра. Следом – Сол.

Прикосновение к этой черноте было пронзительно-холодным, причем это был не настоящий холод, а как бы признак холода, ощущений без предмета. Скользя рукой вдоль веревки, не слишком туго натянутой, Сол понял вдруг, что она идет вокруг неровного каменно-шершавого столба и что будь его рука чуть длиннее – он бы уже обхватил этот столб и коснулся своей левой руки! И тут его крепко взяли за запястье и потянули, и он – точно! – описал почти полный круг и оказался лежащим грудью на холодном камне, наклонной плите, и левой своей рукой он ухватился за край плиты и подтянулся, помогая помогающему, и вынырнул из мрака – в маленькую, не шевельнуться и не распрямиться, пещерку, и Дин – это Дин помог ему – показал рукой на совершенно уж крысиную нору и сказал: «Туда». И Сол лег на живот и пополз, будучи совершенно уверенным, что вот-вот намертво застрянет, но не застрял и вскоре оказался будто бы в том же самом подземном коридоре, из которого так странно ушел он сам и ушли те, кто шел раньше. Все они стояли молча и прислушивались к чему-то. Фонари не горели, но откуда-то проникал рассеянный пепельный свет. Потом из норы выбрался Хантер, а за ним Дин. Сержант Баттерфильд должен был оставаться по ту сторону, у железной двери, ждать их – и запереть дверь, если выйдут все разумные сроки ожидания.

– Через музей. Дин, – сказал Вильямс. – Порядок движения тот же. Оружие к бою, стрелять без предупреждения – и первыми, джентльмены, первыми!

– Какого черта я увязался с тобой, Кит? – почти искренне сказал Сол.

– Куда бы ты делся…

– Кит, они же люди.

– Не уверен до конца. И даже если люди – им здесь нечего делать. Сол, если воры с оружием лезут в твой дом – ты вправе стрелять, разве не так?

– Так, наверное… и все же…

– Сол, не надо мотать сопли на кулак. Они хотят нас завоевать. Они захватили и держат отличного парня, который в этой войне будет стоить двух дивизий. Возможно, они захватили и твою фигурантку. Она им во как нужна! И в тебя они пальнут без рефлексий. Так что – давай пока помолчим в счет… хотя твой клиент не так богат, как ты думаешь.

– Да? Ты серьезно?

– Обсудим позже…

Потом они поднимались по лестницам (Сол сбился со счета и потерял направление), шли через переходы и пустые залы… Пол был усыпан битым стеклом, по углам громоздились кучи чего-то непонятного и зловещего. Наконец они попали в скелетоподобный павильон, весь поросший чем-то вроде толстой грязной паутины, и Сол не сразу понял, что это питомник орхидей. Из питомника был выход в узкий коленчатый переулок. Они оказались неожиданно далеко и от самого музея, и – подавно – от дома «Глобо»… Сол представил себе, насколько невообразимо далеко находятся от настоящего музея, и нервно фыркнул и передернулся под тяжестью ремня.

Альберт вернулся раньше, чем обещал, и вернулся вполне довольный собой и событиями. На плече его висела объемистая светло-серая сумка, а в руке был красный матерчатый пакет с ручками (от пакета тут же потек запах чего-то копченого).

– Ну, как ты здесь? – с легкой тревогой спросил он Глеба. – Все нормально?

– Нормально…

– Держись, дружище. Это не так страшно, как кажется.

– Конечно…

Как объяснить – тоску? И даже не обман ожиданий, а напротив – их исполнение, но такое скверное при этом… Как объяснить другому, если не можешь понять сам? Ведь поездка на фырчащем великолепном, как простодушный зверь, механизме – была восхитительна! Грррузовик. Трррак. Одни названия чего стоят! И запах внутри, и звук работающей машины, и летящая навстречу гладкая дорога. И говорок водителя… Когда, в чем, что и как переменилось? Когда она накатила – безумная, судорожная тоска? Или это опять – последствия наркотиков? Сколько же может продолжаться?.. Но на городские кварталы смотреть не хотелось, тошнило от вида домов и заборов, от несчастных витрин, от каких-то глупых бессмысленных слов на глупых крышах и бессмысленных фасадах, а то и просто на голой земле… от всей не то чтобы бедности, а неуюта, неустроенности… временности. Да, именно так: временности. Тщательно скрываемой. И потом, когда они слонялись у вокзала в поисках пристанища, и когда Алик уговаривал пожилую неопрятную даму поверить им в долг, потому что «деньги по почте перевели, нет чтобы телеграфом, но сегодня вечером уж наверняка, ну – утром завтра крайний срок, вот в залог, если хотите…» – и стянул с пальца кольцо, и у дамы заблестели глазки, и она согласилась, но назвала, видимо, непомерную цену, на что Алик тряхнул головой и сказал: ладно, сойдет, – все это время тоска росла, росла… и, может быть, спасала от удивления, потому что удивляться, наверное, было чему. Но Глеб просто тупо шел, куда вели, потом тупо сидел на скрипучем диванчике в почти пустой, оклеенной бумажными обоями комнатушке с низким потолком и не очень чистым окном за желтыми шторами. И только когда ушла сначала хозяйка, заперев свою комнату на два замка, а потом ушел Алик, прихватив несколько длинных серо-зеленых банкнот и надавав инструкций, как себя вести (все сводилось к одному: не открывать дверь), и Глеб остался один на один со своей тоской – вдруг оказалось, что так легче. Он побродил по оставшемуся в его распоряжении пространству: комнатке, коридору с вешалкой для одежды, кухоньке, где стоял покрытый непонятно чем стол и висело несколько шкафчиков и полочек с бедной посудой. Стены были везде оклеены бумагой, местами она отодралась, местами на ней проступили грязных пятна. Зато пол был покрыт чем-то похожим на плотный картон, и это Глебу понравилось: ногам приятно. Ванна ему тоже понравилась: чугунная, покрытая белой эмалью. Он набрал воды и погрузился в воду, и расслабился и даже почти задремал. Но вода была неприятной, неуловимо нечистой. Потом он выстирал носки, трусы и рубашку и уже хотел, как это водилось в экспедициях, высушить их на себе, когда обратил внимание на очень горячий змеевик на стене ванной комнаты. Это была прекрасная идея. Полчаса он просидел, завернувшись в полотенце, у окна, и за эти полчаса белье практически