Транквилиум - Страница 141

141

– Заблудились, девочки, – сказал он грустно. – Но, получается – где-то рядом должен быть проход. Где-то не слишком далеко…

– И что? – с непонятной ей самой надеждой спросила Светлана.

– Пока еще не знаю, – сказал Глеб. – Надо довести до конца начатое, а уж потом… если оно будет, это потом…

Сверху упала одна веревка, через минуту – вторая.

– Не вздумай спускаться по веревке! – грозно крикнул полковник. Дэнни засмеялся наверху.

Еще через полчаса все было готово. Одно из зеркал, овальное, ростовое, прикреплено было к стене. Второе, прямоугольное, поясное – подвесили за углы на веревках. Глеб отвел его от вертикали, отпустил. Оно медленно поплыло вперед, замерло, вернулось. Глеб его остановил и вернул в нейтральную точку.

– Вот пока и все, – сказал он. – Теперь будем ждать темноты. Судя по часам, осталось недолго…

Первых десять, назначенных на расстрел, повели в семь вечера по тропе к башне. Окна домов были закрыты, но слышно было, как там, за окнами, их оплакивают. Адлерберг разрешил сегодня вызываться добровольно – тогда не будут брать по жребию. И все десять – вызвались. Четверо пожилых мужчин, два мальчика, два солдата, старик и старуха – супруги… Их провели по городу и погнали в гору. Конвой был из «зайчиков» – почему-то так называли тех, кто должен был создавать и охранять полевые тюрьмы и концлагеря – а также производить ликвидацию тех, кто ликвидации подлежал. «Зайчиков» не любили: за предписанное уставом шкурничество: во время боев им надлежало оставаться в тылу, и только по подавлении вооруженного сопротивления начинать действовать. Именно по этой причине они понесли самые малые потери: оба истребительных удара, огневой и химический, пришлись на голову и тело колонны, лишь слегка зацепив хвост… Теперь их было абсолютное большинство: сто шестьдесят девять человек из трехсот одиннадцати боеспособных. Среди семидесяти раненых и отравленных не до смерти «зайчиков» было четверо.

В восемь часов ровно – солнце, белое в оранжевой дымке, висело над перевалом Лонгволк – заложников выстроили в ряд на краю верхней площадки гелиографической башни и под взглядами десятков биноклей расстреляли. Лейтенанту Завитулько пришлось грудью останавливать своих матросов, рвущихся в атаку…

Парвис получил телеграмму о событии около полуночи: посыльный катер с поста Литлхорн нагнал президентскую яхту в открытом море. Вскоре катер устремился назад, увозя текст ответа президента. Адлерберг получил его утром. Прочел. Усмехнулся. Кажется, начинает получаться…

Только что он стал самым влиятельным человеком в мире.

Над островом Волантир уже третьи сутки стояли черные грозовые тучи, хотя по сторонам, как ни странно, погода была ясная и тихая, как и надлежит быть ранней осенью. Леонид Самсон сидел на высоком утесе и смотрел на мир, готовый ковриком лечь у его ног. Почему-то особой радости от этого он не ощущал. Собственно, еще вчера, позавчера, неделю назад – можно было взять быка за рога… Почему-то он медлил. Не хотелось, наверное, превращать мечту в повседневность.

Море внизу было усеяно легкими лодками, парусными и весельными. Люди стремились сюда, к нему, со всего света. Их было на острове шесть тысяч четыреста девяносто два. Он любил знать число людей в любой момент времени, хотя практического значения это не имело: критический рубеж в три тысячи шестьсот семьдесят два человека был перейден почти две недели назад.

Он прошел все стадии власти. Над одним конкретным человеком – от незаметного влияния до полного подчинения. Над группой. Над стадом. Теперь – над массой… Это были люди, там, внизу – они умели размышлять вслух, строить планы и сочинять заговоры, писать пером на бумаге, разыгрывать мистерии – в общем, делать все то, что отличает человека от умного животного. И в то же время они были примитивнее кома сырой глины. Он мог сделать с ними все. То есть абсолютно все, на что способна была его фантазия. И вот поэтому они перестали быть людьми…

Скоро почти все они умрут – принесут себя во всесожжение – для того, чтобы сделать его властелином мира. Они будут умирать в таком неистовом блаженстве, что он почти завидовал им – самому никогда не достичь и тени того… Презирал он их за это же самое. А уважал тех немногих – нескольких – кто, приложившись к чаше, сумел оторваться от нее.

Правда, никто из них не пытался сделать это дважды…

Олив обернулась. Над туманным горизонтом разворачивалось огненное полотнище. Сильнейший удар изнутри потряс ее: все чувства, какие только были в ней, рванулись вовне. Гнев и нежность, ужас и желание, боль и упоение страстью… Все осветилось окрест.

И – будто одинокая труба пропела в вышине.

– И – ни звука. Что я велю, исполняйте без размышления. Полковник, особенно вы. Расслабьтесь так, чтобы – ни тени сомнения. Может получиться, что я как бы войду в вас и буду управлять вами. Не противьтесь, не заставляйте меня отвлекаться от главного. Понимаете ли…

– Хорошо, Глеб Борисович, – сказал Вильямс. – Вы сказали, и не надо объяснять.

– Светочка, а твое дело, как у Хомы Брута: все видеть и за круг не выходить. Может показаться, что все ужасно, что пропало… Понимаешь, если все пропало, то мы этого не успеем почувствовать. Если чувствуем – то все хорошо. А малыш пусть делает, что хочет. Отдельно от нас ему не угрожает вообще ничего.

– Ты хочешь меня успокоить?

– Нет. Риск всего дела чуть больше, чем при плавании между столицами – летом и в мирное время.

– Тогда почему ты…

– Потому что рискуем мы не только своими жизнями. Очень уж большая ставка. И не я ее сделал, и не в самой я лучшей форме, чтобы так играть… Однако – начнем.

141